Фандом: древнегреческая мифология.
Пейринг: Гермес/Геката.
Рейтинг: PG-13.
Жанр: психодел какой-то, лавстори с психоделом
Размер: мини.
Саммари: об изменчивости и настойчивости, о дорогах, которые выбирают боги.
Примечание: писала на заявку  Marita~, она хотела что-то с пейрингом Гермес/Геката, не уточняя, что именно. Писала долго, по пути растеряла половину мыслей, нашла новые, вспомнила забытые мифы, прошерстила википедию в поисках того, что не знала... Получилось многобукв, бред полнейший, дурная попытка сделать что-то аутентичненькое.
Символика, в принципе, должна быть понятна, но если я её слишком запутала, спрашивайте, о чём она.

- Это не смешно, - она посмотрела на него почти ненавидящим взглядом.
- А я и не смеюсь, - уверил он её, разводя руками, мол, я безоружен перед тобой и абсолютно серьезен. Но в его глазах прятался вызов – давай, же, отреагируй, разозлись, покорись, рассмейся – сделай что-нибудь. Она только тихо спросила:
- Почему?
- Я думал, тебе будет приятно, - обезоруживающе улыбнулся он, – вроде, это твоё место.
- Твоё тоже – не поэтому ли тебе здесь удобнее встречаться, - хитро прищурилась она. Ничья.
- Не совсем, - протянул он.
Она усмехнулась, кивнула и оценивающе посмотрела на три дороги, расходящиеся от перекрёстка, где они встретились.
- Ну так… куда пойдём?
читать дальше
***
Этот путь теряется в темноте – он освещен слабым светом луны, повернутой кончиками острыми, как наконечники стрел, на восток, а плавным полукругом, как плечи лука – на запад. Впрочем, такая ориентация по сторонам света в том месте, через которое ведет дорога, неправильна, хоть и привычна. Путник знает это, как знает все тропы, которые соединяют миры – Верхний, Средний и тот, куда он направляется. Он щурит один глаз и складывает большой и указательный пальцы левой руки полукольцом, закрывая лунный серп, наклоняет голову, так чтобы увидеть собственную кисть в иллюзии полной темноты и фыркает, думая о чём-то своём. Потом он отряхивается и легко шагает по дороге, туда, где его ожидает тонкая фигура в белом, скрытая густым мраком настолько, что от её очертаний остается только линия, почти светящаяся в темноте, при приближении расширяющаяся до женского силуэта. Путник не торопится, но ноги сами несут его почти вскачь – только пёрышки на завязках сандалий трепещут от ветра. Пара мгновений – и он оказывается у ожидавшей его. У её ног сидят серые псы, молчаливые, ни лая, ни визга при приближении чужака.
- Ты пришел, проводник душ, - тихо и скорбно произносит женщина. Путник пожимает плечами: дескать, как же иначе.
- Тогда делай то, что должен, Психопомп, - говорит она и склоняет голову в жесте согласия следованию ритуалу. Её лицо укрыто полупрозрачным покрывалом, но под ним угадываются длинные спутанные волосы, заслонявшие правую половину её лица – лица увядшей старухи, изможденной, измученной временем. Он взмахивает рукой, и за его спиной выстраиваются призрачные силуэты – души людей, странники, конечный пункт которых – то место, откуда уже не вернуться, тот берег реки, откуда не переправиться обратно. Женщина откидывает покрывало и открывает глаза. В них отражается всё, что нужно знать спутникам проводника. Старуха внимательно вглядывается в лицо каждого из них, и посланник тоже пытается поймать её взгляд – ведь на этот раз он спустился к берегу Стикса не только чтобы переправить через него души, а именно за этим. Он видит движение, плавное, медленное, но неотвратимое, квинтэссенцию течения времени, которая распадается на отдельные картины. Вот перед его глазами вянут яркие летние цветы и опадают пожухшие листья, ломаются сухие ветви мёртвых деревьев, затягиваются тиной болота, заносит песком оазисы, покрывает мёрзлым дыханием ледников и без того скудные пустынные каменистые берега. Вот ослепшие от старости животные с облезшей шерстью, сточившимися зубами, обломанными рогами, ослабевшим слухом покидают стаи, чтобы умереть в одиночестве; птицы остаются с зимними ветрами, потому что не могут уже осилить путь на юг, и наблюдают помутневшими, подернутыми плёнкой зрачками за своими сородичами, улетающими в далёкие края; рыбы гниют прямо в воде, там, где они родились и жили, там, где их кости останутся заплетенными в зеленых прядях водорослей, либо выбрасываются на песок на линии прибоя и глотают последние порции воздуха, незнакомого, сухого, обжигающего; насекомые сгорают в пламени светильников либо замирают пустыми хитиновыми панцирями и хрупкими крыльями в щелях. Вот люди, такие разные люди, мальчики и девочки, становятся одинаково сгорбленными, сморщенными, седыми; их мысли путаются, память вытекает ручейками, унося всю их жизнь, все события, радости и беды, слова оказываются непонятными и приходят невпопад. Вот творения людей: глиняные мазанки, рассыпающиеся песком, монументальные храмы, покрывающиеся сетью трещин, статуи с отбитыми руками, рваные свитки с забытыми буквами, истлевшие ткани, ржавчина на металле. Вот страны, согнувшиеся под грузом истории, погибающие иначе, чем их жители – к ним обязательно приходят убийцы-стервятники, привлеченные запахом упадка. Вот дрожат континенты, медленно, тысячелетиями, раскалывающиеся на острова, и гаснут светила. Посланник видит годы зимы, такой, какой не бывает в местах его обычного пребывания, суровой, снежной, с завывающими вьюгами, жмурится на искры пламени, разбрасываемые взрывами, чувствует вкус ядовитого воздуха, скребущего гортань, наблюдает за гибелью бессмертных богов…
Из видений он выныривает прямо в ночную темноту, и тонкий серп стареющей луны светит ему в лицо. Он всё ещё думает о том, что раньше не приходило к нему в голову за суетой торговли, обмана, путаницы слов – о неизбежности.
- Ты увидел меня, проводник душ, - говорит луна с горькой усмешкой, - хочешь ли ты теперь пойти со мной?
Он облизывает прикушенные губы и улыбается.
- Да, - отвечает он и берет старуху за руку в тонкой пятнистой пергаментной коже, - мы пойдем дальше. Но – другой дорогой.

***
Шумный рынок в южном городе-государстве остается многолюдным даже ночью – особенно ночью, когда спадает палящая дневная жара и прохладный ветерок с моря шевелит узкие плотные листья олив. Полная луна светит так ярко, что ночь почти неотличима от дня.
Меняла стоит на дороге, ведущей к городу, и вдыхает звуки и запахи рынка – дух подгнивших фруктов, брань торговцев с покупателями, недовольными ценами, водорослевый аромат свежей рыбы, зазывающие крики, остропряные винные пары, шум драки, дым жаровен, звон монет – водопадом перехлестывающие через стены, вытекающие по руслам улиц к его ногам, к покровителю торга. Он будто наблюдает за детской возней, слегка свысока, но нежно, с любовью и готовностью защитить. Он прикрывает глаза, погружается в душу рынка, но его бесцеремонно выдергивает из грёз оклик. По этой же дороге к городу идёт полнотелая зрелая женщина с корзиной полной трав и сушеных плодов в руках. Она широко и приветливо улыбается.
- Мои сёстры уже там, - говорит женщина. – Пойдем к ним.
Она тащит его за руку, смеется, щебечет, шутит, а он хохочет в ответ – их болтовня вторит рыночному шуму. За беседой путь кажется коротким, проходит мгновение – и вот они тонут в кипящем котле из людей, товаров, криков и запахов. Они размыкают руки, и женщина ныряет в цветастый шатер, перед которым на прилавке расставлены кувшины с густыми пряными жидкостями и разложены пучки трав, а мужчина занимает грубый деревянный стол, на удивление пустующий, неподалеку и раскладывает на куске ткани горки монет: сиракузские тетрадрахмы с квадригами и дельфинами, афинские – с совой, коринфские статеры с пегасами, статеры родосские и кизикские, монеты лидийские и македонские, с лицами всевозможных богов – меняла улыбается им как старым знакомым – и силуэтами животных, и золотые крупные, и медяки, мелочь. Сразу же к нему подходит толстяк в одежде, непохожей на местную – видимо, наслышанный о здешнем торге, лучшем на побережье, приехал издалека. Толстяк расфокусированным взглядом заблудившегося в лабиринте прилавков прохожего смотрит на монеты и удивляется их разнообразию.
- Верно, здесь бывает много торговцев и еще больше покупателей со всех краев Ойкумены, - начинает разговор он.
- Ты прав, чужестранец, - склоняется в легком поклоне меняла, - и я помогу тебе не потеряться среди них, ведь я как никто знаю рынок.
Его фраза не звучит самонадеянной, напротив, меняла говорит уверенно и спокойно, так, что толстяк не сомневается в его знаниях, но прищуривается и, изображая опытного покупателя, произносит:
- А почему я должен верить тебе? Почему я должен думать, что не твое имя проклинают обманутые?
- Моё имя – Агорей, и все на этом рынке довольны сотрудничеством со мной, - со смехом отвечает меняла. – А в своей честности я готов поклясться богами.
Меняла едва заметно подмигивает полной женщине, своей спутнице, выглянувшей из шатра, и та беззвучно хохочет прикрывая губы ладонью, а толстяк удовлетворенно кивает и достает из кошеля на поясе горсть серебряных кругляшей. Меняла ловко пересыпает их из ладони в ладонь, вглядывается в чеканку, пробует на зуб – всё с белозубой улыбкой и прибаутками, быстрыми движениями, как фокусник, почти жонглирует, подбрасывает, ловит, прячет между пальцев и теряет в складках хитона и, наконец, придвигает к толстяку кучку монет разного достоинства с профилем Паллады на аверсе. Чужестранец деловито их пересчитывает, с достоинством кивает и, желая меняле удачной торговли, удаляется. Агорей улыбается ему вслед, но обернувшись, напарывается на сердитый недовольный взгляд своей спутницы, которая стоит рядом уперев пухлые руки в бока, и его озорная улыбка рассыпается блестящими, как монеты на полотнище, осколками.
- Ты обманул его, - не спрашивает, утверждает женщина.
- Что делать, - виновато пожимает плечами меняла, - если я не получу прибыли, она не придет ни к кому на этом рынке. За благосклонность покровителя нужно платить. А ему, - Агорей машет рукой в направлении толпы, в которой уже растворился толстяк, - ему сегодня еще повезет, и его дань мне окупится.
Меняла несмело улыбается и глядит в глаза своей спутницы.
- А еще поклялся богами, ты… - она сердито грозит ему пальцем, но он перебивает её.
- Смотри, у тебя покупатель.
Женщина в последний раз пытается испепелить его взглядом, оправляет складки одежды и быстро уносится к своему шатру, где ей дожидается юная совсем девушка, лицо которой скрыто тонким покрывалом. Девушка трогает узкие горлышки кувшинов, тут же отдергивая пальцы, и легко касается засушенных трав.
- Чем тебе помочь, деточка? – мягко спрашивает у неё полная женщина, хозяйка шатра. – Матушка Кратейя подскажет тебе.
- Я… - под тонкой тканью видно, как девушка бледнеет и как на её щеках проступает яркий румянец, - я ищу одно снадобье, - тихо говорит она.
- Волшебное зелье, - понимающе продолжает Кратейя, - такое, которое помогло бы тебе найти благосклонность одного человека… мы не будем уточнять кого, деточка, верно?
Девушка смущенно кивает.
- Матушка Кратейя поможет тебе, - тягуче напевает женщина, обволакивает голосом девушку, почти усыпляет её, напоминая о том, что сейчас ночь, что ярко светящая полная луна не заменяет дневное солнце, что это время – время волшбы, проклятий и приворотов, гаданий и предсказаний, что полнолуние покровительствует ему, бояться не нужно, нужно слушать плеск волн, поднимающихся к изменчивому светилу, идти по дороге желаний, не задумываться и делать то, что велит сердце… Девушка покоряется её речам, смело протягивает руку к небольшому глиняному сосуду и кладет на прилавок несколько монет – плату за жидкую привязанность, скрытую пузатыми глиняными боками кувшинчика, плотно закрытого пробкой.
- …А ты, значит, не обманщица? – за левым плечом торговки снадобьями смеётся давешний меняла. Щеки женщины вспыхивают красными пятнами – ни дать ни взять, темные кратеры на круглом лице луны.
- Это не то же самое, - оправдывается она. – Это не прибыль, это не погоня за деньгами, это – чувства, это тонкая материя, которую тебе, торговцу, не понять.
Меняла качает головой.
- Во-первых, обманывать чувства – ещё гаже, а во-вторых… я пошёл за тобой, по твоей дороге, а ты говоришь, что мне не понять?
- Извини, - тихо отвечает Кратейя и после паузы спрашивает, заглядывая в глаза Агорею: - Но… это же и твой путь? Тебе здесь нравится?
- Не с тобой, - твердо говорит он. – Здесь много обмана, а нам он не нужен. Давай, попробуем еще раз.

***
Дорога, которая вьется по каменистым холмам, освещена лишь хрупким полумесяцем, гладкая спина которого упирается на ветра с Эгейского моря, а тонкие козлиные рожки указывают на острова в море Ионическом. Она местами скрыта угловатыми камнями, скатившимися с осыпей, где-то, напротив, широкая, раскатанная колесами телег и утоптанная копытами вьючных животных, но постепенно она сужается и превращается в тропу, притаившуюся под длинными стеблями, падающими на неё, серебристыми в бледном свете. Он сидит на примятой траве, держа между колен черепаший панцирь, и, сосредоточенно хмурясь, вырезает тонким каменным сверлом дырочки на его краях: струны из тонких кишок уже готовы, чтобы растянуться на нём и зазвучать. Но пока звучит только тишина, почти безупречная, но не мёртвая – в ней слышно, как растет трава, как двигаются под землей куколки насекомых, побиваясь к поверхности, как сбрасывают старую кожу рептилии, возрождаясь заново, как на лепестки цветов выпадают прозрачные бусины живительной росы. Юная девушка-подросток заплетает колосья в венок, подкрадывается к сидящему мужчине и со смехом нахлобучивает травяную корону ему на голову. Он вздрагивает, оборачивается и улыбается ей. Её глаза лучатся радостью – как же можно огорчаться, когда всё живое пробуждается, тянется к небу, набирает силу под лучами растущей луны?
- Ты счастлив, Эпафродит? – спрашивает она мужчину и по-кошачьи ластится к нему. Он играючи, но нежно опрокидывает её, гладит юное тело сквозь тонкую ткань и чувствует, как от её кожи к нему, от кончиков пальцев в глубину тела, проникает то самое ощущение жизни, которое заставляет тонкие стебельки пробивать слои почвы и даже сдвигать камни. В его теле бушуют приливы и отливы, волны солёной воды тянутся к изменчивой подмигивающей кокетливо луне, горячая кровь бьёт в голову, туманит мозг и потоком рвётся вниз, по венам, подталкивая другую жидкость, вязкую, тоже могущую стать новой жизнью.
- Давай, Эпафродит, - шепчет девушка. – Наша дочь, зачатая при растущей луне, вырастет полной женственности и здоровья, она будет стройна, как серп месяца, яркая, как свет, и сильная, как молодые травы. Мы вырастим её такими, как мы сами, здесь, в средоточии жизни, без скорби и без смерти, без суеты и без обмана. Мы выбросим те маски, ненужные, лживые, печальные, давай?
Он одурманен её юностью, он забывает о потерявшихся в траве струнах и заброшенном куда-то далеко панцире, его руки скользят по нежной коже, вызывают приливы и отливы в чужом теле, девичьем, сладострастно выгибающемся на его коленях. Он уже почти готов согласиться, броситься в соленую влагу, капли которой уже растирают его пальцы, окунуться с головой в море, из которого он не сможет выплыть… Но он трясет головой, как спросонья, по-отечески целует девушку в лоб и ссаживает её на расстеленный на примятой траве плащ. Она обиженно смотрит на него, когда он подмигивает ей заговорщицки, облизывает пальцы и говорит:
- Я согласен. Но не так.

***
Двое стоят на перекрестке трёх дорог. Он смотрит на неё – на хрупкую, вот-вот сломается под тяжестью смерти, старуху, на пышную женщину, смешливую волшебницу, на юную девушку, растущий стебелёк.
- Да, - задумчиво произносит он, - именно здесь и именно такой ты определенно нравишься мне больше.
- Какой?
- Разной. Одной. Настоящей, – он крепко обнимает её. – С этой тобой я готов идти по любой дороге.