Я знаю, что я перекурила Аготы Кристоф, Паланика и, разумеется, скандинавских мифов и около них повалявшихся комиксов, фильма и фиков. Еще реверанс в сторону Больной Ублюдок с его "Винсент Крэбб и Грегори Гойл мертвы". Я ничего не забыла?
Это будет фик из >3 частей, большой-пребольшой, каких я еще не писала никогда, мрачный, с кровью, матами и тысячами рефлексии главгероя. Полный POV. Персонажей предлагаю угадывать.
PS: я знаю, как оформляется прямая речь, есличо. Здесь авторская пунктуация
Часть 1. Воображариум.
читать дальше
В Ноттингемшире
Самые лучшие в мире
Были всегда доктора...
"Дом, который построил Свифт"
Самые лучшие в мире
Были всегда доктора...
"Дом, который построил Свифт"
Всё началось с вопроса. Лучше бы я помалкивал, теперь я это понимаю, но дискуссии всегда были моей слабостью – люблю покрасоваться хитровывернутыми софизмами. Хотя тогда я объяснял себе этот спор благими намерениями: хотел, дескать, убедить безумца в иллюзорности его фантазий.
- Почему, - спрашиваю, - они думают, что мы – боги?
- Потому что я создал их мир, - пожимает он плечами.
- А наш мир? – допытываюсь я, - кто создал наш мир?
Он снова пожимает плечами, но не так, как перед этим, мол, это же очевидно, а иначе, вроде, откуда я знаю?
- Значит, мы не боги, - резюмирую я, довольный собой.
Он опять молчит и изображает неопределенный жест. Типа, думай как хочешь, но факт останется фактом – мы боги.
А мне до задницы – я-то ничего не создавал, думаю я сердито. Я не бог и никогда себя им не считал.
***
Мы поспорили. На мир. Я, сказал я ему, думаю, что если ты бог, то на тебе держится этот мир. Если с тобой что-нибудь случится, то мир рухнет. Он только улыбнулся.
На следующее утро я обнаружил его пригвожденным к дереву копьем. Висит и улыбается, будто не его кровь стекает к корням из пробитого плеча. Я и раньше предполагал, что этот псих – мазохист. Но мне было спокойнее предполагать это, а не видеть, и он понимает мои опасения, судя по тому, что смех плещется в его глазах. Он улыбается. Висит и улыбается. Протягивает дрожащую от боли правую руку к ране, подносит к губам палец, вымазанный потемневшей на воздухе кровью, и пробует её на вкус. Я отворачиваюсь и шагаю прочь от дерева. И слышу, как меня провожает его каркающий, захлебывающийся смех. Извращенец чертов.
Я не помогу ему, пусть подыхает. Я не нянька. Я не страж брату своему.
Но всё-таки я возвращаюсь.
Он висит там девять дней, его плечо покрывается коркой из засохшей крови, которая трескается, когда он шевелится, чтобы поймать губами капли росы в надежде, что те спасут его от обезвоживания, и из трещин сочится вязкая прозрачная сукровица. Я выдергиваю копье из его плеча и ловлю тело, когда оно валится вперед. У меня не очень-то получается – мы вместе падаем в траву. Моя одежда перемазана его кровью, а еще я, кажется, разбил локоть о бугристые корни ясеня, когда свалился, придавленный его тушей. Я освобождаю руку и достаю с пояса флягу, пою его водой. Он открывает глаза и смотрит на меня мутным, не узнающим взглядом. Потом вспоминает. «Ну что, мир не рухнул?» - спрашивает со слабой улыбкой. «Как видишь», - огрызаюсь я. «Это потому, что ты его держал», - убежденно заявляет он. Похоже, он окончательно тронулся от болевого шока. «Идиот, - шиплю я на него, пытаясь высвободить вторую руку. – Ничего я не держал. Мы не боги, и мир стоит сам по себе». «И мир», - шепчет он, будто припомнив что-то, и начинает отключаться. Когда я привожу его в чувства, он удивленно рассматривает пятно крови на своем плече и мой расцарапанный в хлам локоть. Хитро прищуривается. «Мы смешали кровь, теперь мы братья. Я – бог, а теперь и ты тоже». Не мытьем, так катанием. Сволочь. И будто он забыл, что я и есть его брат.
Иногда я не понимаю, он всё-таки философ или просто шизофреник.
А ещё я слишком отчётливо помню этот случай, хотя он произошел несколько лет назад. Наверное, я многое добавил от себя. Или это был невероятно красочный сон. Такие сны часто видят те, кто слишком много общается с ним.
***
Он собрал вокруг себя целое стадо каких-то молодых прекраснодушных имбецилов. Вроде, некоторые из них – его дети. Я понимаю, что он не смог бы их нагулять, я всегда рядом с ним. Но они так похожи на него, что я начинаю верить в их родственные связи. Вся их шайка считает себя богами. Особенно меня раздражает блондинистый мордоворот, утверждающий, что он – повелитель грома. Ага, сейчас. Давай, повели. Вызови молнию во время антициклона. Если получится, можешь порадоваться, но лично меня повеселит, ударь молния в твои блестящие доспехи. Мордоворот постоянно пропадает где-то, говорит, что сражается с великанами. Кстати, мои чувства к нему взаимны, он тоже меня терпеть не может. Утверждает, что я великан, и норовит прибить чем-нибудь потяжелее.
Зато он называет меня братом и назначает богом огня. Издевается: он прекрасно знает, что я всегда ненавидел свой цвет волос – рыжий, рыжий, конопатый – и меня раздражают любые с ним связанные ассоциации. Но что стадо недовольно, меня радует. Хотя они постоянно пытаются свалить на меня какие-то свои проблемы, и это действует на нервы. Но он неизменно просит меня выручить их. Я мотаюсь по каким-то трущобам, выторговывая для них необходимые им глупые побрякушки. Они радуются, как дети, получившие новые игрушки. Идиоты. Недавно мордоворот выцепил из кучи инструментов, которые я принес, увесистый молоток.
Сдается мне, я знаю, как умру – от множественных ударов тяжелым тупым предметом.
***
Однажды он пропал на несколько дней. Я едва с ума не сошел от волнения, пока пытался его разыскать. Его живые оловянные солдатики в кольчугах из телефонных проводов почтительно говорят о том, что он ушел просить мудрость у великана, стерегущего волшебный ручей. Ещё не хватало, чтобы он осознал себя великим мудрецом. Мне и без того хватает его галлюцинаций. Во что они превратятся, когда он решит, что обнаружил высшую истину… когда я думаю об этом, мои волосы не иллюзорно становятся дыбом. У меня темнеет в глазах, и я держусь на дверной косяк. Как же я устал. Его марионетки – боги – наблюдают за мной и смеются: что, трикстер-хитрец, боишься, что кто-то превзойдет тебя в сообразительности? Ты опоздал, Всеотец и раньше был гораздо умнее тебя, а теперь он вернется таким просветленным, что будет видеть лживость твоих речей ещё до того, как ты их произнесешь. Я отмечаю про себя прозвище, которым его наградили – и прозвище, которое дали мне – эти умалишенные. Скачущие обидные клички вытесняются из головы медленно разбухающим визуальным образом – он, этакий просветленный, бодхисатва, сидит в гигантском лотосе, одетый в оранжевые одежды, ладони сложены в молитвенном жесте, над головой растет светящийся нимб, похожий на атомный гриб – не столько по форме, но такой же разрушительный. Я смеюсь. Они крутят пальцами у висков, заявляют, что я безумен – о, кто бы говорил - и шепчутся, что однажды я своими лживыми речами погублю их вождя. Мне всё равно, о чем они лепечут. Главное для меня – чтобы он вернулся. Приглядывать за ним – это мой долг.
Он возвращается. Его левый глаз выбит. В глазнице тонкий слой невнятной липкой слизистой каши. Когда я пытаюсь его стереть, мелкие капилляры сочатся кровью. Когда я спрашиваю, где он был и в какую влез драку, он блаженно улыбается – я, мол, отдал свою плоть за величайший дар мудрости. Я паникую – я не справляюсь с его воображением, такими темпами он окончательно убьется, причем очень скоро, и я буду в этом виноват.
Да и чёрт с ним. Давно пора.
***
Я постоянно пытаюсь убедить его, что это всё – игра, что он – не повелитель мира, а его сквот – сборище обдолбанных реконструкторов, нацепивших на себя доспехи из кастрюльных крышек, проволоки и дорожных знаков, изображающих древних богов и окончательно потерявших грань между сказкой и реальностью. Вон, показываю я, этот ваш бог весны пришивает на рубаху пластиковые листочки, ну не глупо ли? Он хитро прищуривается и заявляет, чтобы я доказал свои слова. Мне нужны свидетели. Но загвоздка в том, что все, абсолютно все считают их богами. Он может быть на редкость убедительным. Меня тоже называют богом, хотя и морщатся при этом. Я стараюсь воззвать к остаткам их логики, плету стройные словесные конструкции, безошибочно выводящие их небожественность, но они обижаются и называют меня болтуном и сладкоречивым лжецом. Это кто здесь лжет? Я злюсь, язвлю на каждое обращенное ко мне слово, у меня чешутся руки навредить им. Это, конечно, глупо, но доставляет мне неимоверное удовольствие. Ничего не могу с собой поделать.
А еще я не могу понять, почему я до сих пор не бросил его с его безумным замкнутым мирком.
***
Они заняли просторный дом и объявили его чертогами на вершине мирового древа. Чертоги скрипят от малейшего ветерка, осыпаются трухой при каждом шаге и вот-вот развалятся. Водопровод и канализация безнадежно сломаны, об электричестве вообще не может быть речи. Придурки рады – они жгут костры посреди холодных пыльных холлов и жарят на них какое-то мерзко выглядящее мясо, которое они запивают дешевым пивом из пластиковых двухлитровок. Это, мол, жилище богов и рай для достойных воинов и приличествующее им времяпрепровождение. Когда во время оттепели со стен начинает сыпаться размокшая и отяжелевшая от воды лепнина, они задумываются о том, что чертог неплохо бы отремонтировать. Нанимают какого-то рабочего, не то каменщика, не то штукатура, не то маляра, не то мастера на все руки, такого же невменяемого, как они сами, и составляют маловразумительный договор, больше похожий на пари. Рабочий обязуется провести капитальный ремонт хибары за ограниченный срок, если не уложится к дедлайну – оплаты не получит. Не знаю, что ему предложили в качестве оплаты, денег у придурков традиционно не водится, но горе-работник говорил что-то о том, что ему обещали первую красавицу пантеона в жены и солнце с луной в приданое. Охотно верю, что он рад красавице, когда смотрю в свое отражение в его зрачках, полностью закрывающих радужку. А и пусть. Мне не жалко – видел я их «красавиц»: немытые потасканные хиппи, благоухают, как все улицы Венеции, и постоянно хихикают. Пусть забирает. Рабочий привел с собой второго такого же, пожалуй, даже менее сообразительного, но более работоспособного. Косая сажень в плечах. Ни дать, ни взять – голем. Они начинают ремонт. Я рад – авось, условия проживания хотя бы немного улучшатся; я люблю комфорт и давно твердил придуркам о его необходимости. Придурки тоже довольны, кажется. Хотя они полные идиоты, но морочить людям головы умеют, и в этот раз они сочинили заведомо проигрышный для рабочего контракт. Однако вскоре ситуация меняется: ремонт подходит к концу за день до назначенного срока. Хотел бы я посмотреть, как придурки будут расплачиваться. Нет, я не сомневаюсь, что они подсунут-таки «первую красавицу» горе-работяге, но откуда они будут брать солнце и луну – это любопытно. Едва я появляюсь, придурки набрасываются на меня с воплями, мол, это ты втянул нас в сделку, выручай теперь. Нет, ну а я-то причем? Сами решили. Я указал на объективную необходимость, а сам вообще-то намеревался самостоятельно найти исполнителей и расплачиваться нормальными деньгами, как все адекватные люди. Но разве им объяснить? А ещё у них какая-то девка рыдает, вот-вот в истерику впадет. Кажется, это первая красавица. Ну-ну. Ладно, думаю, раз начал играть по его правилам, то деваться некуда. Забрал корабль травы и пошел общаться с работягами. Первый, тот который договаривался с придурками, оказался весьма крепким и очень, очень настойчивым. Он через пару часов нашей неторопливой беседы внезапно подорвался доделывать недоштукатуренную стенку. Ну и хер с ним, подумал я, всё равно он сейчас такой медленный, что сам не успеет сделать. Второй, голем, долго втирал мне что-то про моих дружелюбных соседей-богов, какие они симпатичные, правильно понимают религию предков, в конце концов даже прослезился и признался, как в чем-то интимном, что его тотемное животное – конь. Я кивал, слушая всю эту лабуду, пока не вырубился. Утром обнаружил себя спящим рядом с громилой-рабочим. Второй оказался рядом с неоштукатуренной стеной, расстроенный донельзя. Как увидел меня, вскочил и поскакал в мою сторону, с явно членовредительскими намерениями. В мои планы не входило выплевывание зубов впоследствии мордобоя. Когда я отдышался, я понял, что придурки меня попросту подставили. Видимо, с самого начала предполагалось, что именно я буду расплачиваться с рабочими солнцами, лунами и красавицами. Хрена лысого я еще вернусь к ним.
Когда, спустя год, я решил посмотреть, стоит ли еще их божественный чертог, придурки встретили меня, как ни в чем не бывало. Только шушукаются за спиной постоянно. Похоже, он обиделся, когда решил, что я их оставил, сочинил что-то обо мне оскорбительное и теперь потешается. Недавно услышал от мордоворота с молотком что-то вроде «муж женовидный» в свой адрес. Это у них считается смешным, что ли?..
***
Когда я смотрю со стороны на этот бедлам, который меня окружает, и на самого себя, я кажусь себе дураком. Дураком, потому что иначе нельзя назвать человека, который тратит свою единственную короткую жизнь на опеку своего безумного брата, но и то не может сделать правильно, а поощряет сумасшествие, усугубляет, страдает сам и вредит своему самом близкому человеку, не говоря уже об идиотах, которых он заморочил. Дураком, потому что надо мной все потешаются, и нормальные люди в городе, куда я хожу за покупками, и толпа умалишенных из «божественного чертога»; недавно они даже заставили меня специально рассмешить какую-то уродливую бабу, которую мне представили как великаншу… я, как последняя слабохарактерная сволочь, даже не сопротивлялся - представил ей шапито одного актера. Дураком, потому что только дураки, шуты и юродивые, могут сказать о том, что король голый, что ежедневно твержу я. Впору сшить двурогий колпак с бубенцами, чтобы уже никто не сомневался в моем месте в этом мире.
***
В полнолуние мой обожаемый паноптикум особо буен. Они все плохо спят – видят кошмары. Я не сплю вообще. У меня развилась какая-то особая форма паранойи: я постоянно жду неприятностей, подвоха, вреда, но не себе. Теперь я опекаю целый табун маргиналов, часть из которых настоящие галлюцинирующие, потерявшие связь с нашей хреновой реальностью, психи, а другая часть – инфантильные ублюдки, скурившиеся хиппи и прочий сброд, который мог бы выбрать нормальную тяжелую ответственную жизнь, но предпочел ей бродяжничество и прибился к моему персональному цирку. В эту ночь бог весны – тот, с пластмассовой зеленью на одежде – просыпается оттого, что увидел во сне свою смерть. Я утешаю его, но он мне не верит; моя репутация обманщика работает. Я бужу своего брата. Тот всегда умеет найти подход к своим подопечным. Он утешает подвывающего от страха «бога весны» за считанные секунды. Я укладываю спать всех потревоженных и сам погружаюсь в липкую дремоту, успокоенный и безмятежный. Однако стоило не воспринимать ночной кошмар так легко – следовало спросить у брата, как он утешил своего подданного.
Я просыпаюсь от торжествующих воплей. Когда я выхожу к их источнику, мне представляется сюрреалистическая картина: давешний «бог весны» стоит посреди круга прочих обитателей чертога, а те бьют его палками, швыряют камнями, мечут стрелы и дротики с пластилиновыми наконечниками. На его лице уж расплываются гематомы, руки исцарапаны, а одна похоже, даже сломана. А он стоит и улыбается, вполне довольный жизнью. Выплевывает зубы и улыбается. Неловко придерживает руку и заливисто хохочет. Толпа смеется вместе с ним. Я нашариваю взглядом его. Он наблюдает за своими подданными с отеческой улыбкой. Я подлетаю к нему и хватаю его за грудки. «Что ты ему сказал, сволочь? – кричу я, брызжа слюной, - Что ты ему пообещал?» Он отвечает совершенно спокойно: «Я сказал ему, что ему ничего не может повредить.» - «Что-о?!» - «Он бессмертен. И он не чувствует боли. Сам посмотри.» Я смотрю. Похоже, он действительно не понимает, что его избивают. Он не чувствует боли. Это неправильно. Это… Меня мутит. Я закрываю глаза. Мне кажется, что я попал в чей-то бред, что я – персонаж, выдуманный воспаленными нейронами. Я думаю, что я сплю. Это кошмарный сон. Это тоже кошмарный сон. Его надо прекратить. Когда я был ребенком и спал гораздо дольше, чем сейчас, и слово «сон» означало для меня не только часы теплой пустой темноты, я тоже выдел страшные сновидения. За мной гнались чудовища, я падал с лестниц, отчаянно цепляясь за стремительно закругляющиеся скользкие ступени, задыхался отравленным воздухом, тонул в океанских пучинах. Из этих сновидений я помню то, что они продолжались, когда я пытался убегать от своих кошмаров. Но стоило мне пойти им навстречу, как я умирал в них и просыпался в реальности. Я открываю глаза. Я знаю, что нужно делать – пойти навстречу своему кошмару. Я вслепую достаю из кармана нож, большой острый нож в чехле, который я всегда ношу с собой, потому что этим психам доверять действительно опасные предметы нельзя. Я взвешиваю его в руке, не знаю, зачем – я действую механически. Стой, останавливает меня разум, ты уверен, что хочешь это завершить? А то, огрызаюсь я. Ты спрашиваешь, хочу ли я завершить свой кошмар? Включается еще одна частица разума и шепчет мне: «Ты не попадешь. У тебя не тренированная рука и ужасный глазомер». Ещё бы – я же не эти придурки, которые целыми днями тренируются в стрельбу из своих убогих игрушечных луков и метании фанерных топоров в мишени. До того, как я успеваю сообразить, что я делаю, я ловко вкладываю нож в руку одного из психов, сгрудившихся вокруг «бога весны» и отступаю на шаг. Псих обалдело смотрит на лезвие, отражающее слабый серый свет, примеривается и бросает.
Я равнодушно смотрю на кровь, толчками выплескивающуюся из разорванной артерии. Надо же, как её много, думаю я отрешенно. А у этих придурков та еще меткость, отмечаю я. Того психа, который метнул нож в фигуру в пластиковых листочках, забивают насмерть тут же, быстро, сосредоточенно и в полной тишине – тот взбудораженный гул, который царил здесь некоторое время назад оборвался так резко, словно его и не было. Два трупа. Они не задумываются, почему это произошло. В бессмертии первого идиота они не сомневаются, а лужу крови, в которую повалилось его тело, списывают на роковую случайность, сбой системы. Второго не считают убийцей, поскольку он не мог быть таковым из-за предыдущего убеждения, но с готовностью линчуют его. С логикой у них еще большие проблемы, чем с социальной адаптацией. Придурки готовят погребальный костер, чтобы сжечь тела. Сначала я пытаюсь им помешать, но потом отказываюсь от этой идеи – всё же нужно их как-то похоронить, так чем плох этот способ?
О том, чей нож был брошен, как будто бы никто не догадывается. А я слишком устал, чтобы чувствовать себя виноватым.
***
Психи возбужденно гудят – у них какой-то праздник. Они опустошают алюминиевые кружки с дрянным пивом и пьяными голосами хвалят друг друга. Они говорят о подвигах, великанах, чудовищах. Я слушаю их. Странно, вдруг думаю я, странно, что они все на одной волне. Они такие разные и отнюдь не все из них совершенно не видят реальность. Чёрт подери, а если даже они не замечают её, осеняет меня, они не должны видеть одинаковые галлюцинации. Я поднимаю взгляд на того, кто действительно виноват в это безумии. Он смотрит на меня единственным глазом. И тут со мной случается настоящая истерика. Я смеюсь, не успевая вдыхать, хриплю от нехватки воздуха, не переставая судорожно трястись от непрекращающегося смеха, у меня дрожат руки, а глаза полны слёз. Кто-то трогает моё плечо. Мне слышится, что у меня спрашивают, в чем дело. В чем дело, кричу я, делая паузы на каждом слоге, чтобы глотнуть воздуха. В чем дело?! Дело в том, что вы смешны. Убогое стадо. Великие боги. Инфантильные уроды, отвергнутые даже дном общества. Шлюхи, которые трахаются даже за еду – о, да, я это знаю не понаслышке. Сумасшедшие, бормочущие на птичьем языке. Равнодушные потаскухи, которые не осознают, кто они, что делают и где находятся. Дебилы-переростки с детскими глазами. И конферансье вашего цирка, кукловод, мать его, карабас-барабас, дергающий за ниточки, одноглазый шизофреник. Я кричу, размазываю пену изо рта рукавом по лицу, кричу сначала о том, что вижу, потом, что видят они, пытаюсь зацепить их хоть чем-то, воззвать к разуму, обидеть – неважно. Где-то в уголке моего сознания бьется в панике голос, сообщающий мне, что меня убьют за мои слова, отнимут мою драгоценную жизнь так же легко, как забили камнями «бессмертного» и его убийцу, но мне всё равно. Вдруг весь мир заслоняется лицом одноглазого, и я слышу, как он мягко, со смешком, говорит: «Теперь ты понял – я создал всё это. Я бог. Ты бог. Мы держим этот мир». Я теряю сознание.
Когда я прихожу в себя, мои руки и ноги связаны какой-то эластичной и очень прочной веревкой багрового цвета. Меня тошнит, когда я её вижу. Я сижу на камнях, сверху на меня капает холодная вода. Кап. Кап. Она обжигает, как кислота, хотя от нее не остается следов на коже – как, собственно, и не должно от простой воды. Ко мне подходит женщина, её лицо спрятано под платком. Она ставит коричневый пластиковый тазик и исцарапанным белыми росчерками донышком и оторванной ручкой на какой-то выступ над моей головой. Вода собирается в тазике. Женщина молча заходит, когда он наполняется, забирает его и уходит. Пока её нет, вода капает мне на лицо, и это сводит меня с ума. Капли жгут кожу, проникают тонкими иглами внутрь, отравляют кровь. Я кричу, пока женский силуэт не появляется снова.
Иногда я вижу зыбкую фигуру одноглазого. Он рассказывает мне о том, что мы всегда поддерживали мир, но я был готов разбить равновесие и разрушить мир. Именно поэтому я здесь, связанный, слушаю отсчет времени, отмеряемый каплями воды. Сколько я буду здесь валяться, спрашиваю я сквозь зубы. Вечность или две, отвечает он с улыбкой. Я не помню, чтобы я желал зла кому-либо, я не могу разрушить мир. Блядь, да я сейчас не в состоянии разрушить даже карточный домик. Я твержу про себя: пусть это будет только сном, пусть это только сон, пустьэтотолькосон. Я готов молиться, но я не знаю, кому. Я падаю в темноту.
***
Когда я просыпаюсь, я долго щупаю прохладные шелковистые простыни. Почему-то я знаю, что они зелёные. Они на ощупь зелёные, улыбаюсь я дурацкому предположению. Не открывая глаз, я протягиваю руку в сторону и натыкаюсь на что-то холодное, твердое и гладкое. Я оглаживаю пальцами контур предмета и с удивлением узнаю в нем что-то вроде металлического двурогого шутовского колпака, только без бубенцов.
Мои желания сбываются. Наверное, я и вправду бог.
Я открываю глаза.
Апдейт от 3.04.12. Сегодня я поняла, что продолжения не будет. Никаких >3 частей. Одной хватит. Ну, вместе с тем черт-те чем, которое будем считать эпилогом, написанным позже. Позже чего? Позже этой части, раньше апдейта, много раньше. Ну, вы поняли.